"Останется одно
последнее «а вдруг?»…"
(Иващенко, Васильев «Погиб ли тот фрегат…»)
"Death, the lover
Death, the lover
Come, embrace me
Till the very end…"
(Alphaville «The End»)
Она пришла вместе с ветром. Это то, что мне доподлинно известно. Она пришла вместе с ветром. Это то, что я все еще помню. Остальное же… Все остальное… Оно звучит во мне оборвавшейся мелодией, изводящей от невозможности услышать ее снова. Вот уже тридцать с лишним лет.
Мы встретились за день до весны. Сильный и теплый, влажный ветер – с юга, с недальнего моря, ветер, предвещающий скорое начало ледохода – вот почти все, что я помню. Знаю я больше, но между моим «помню» и моим же «знаю» разница куда большая, чем между классическим студенческим «учил» и «забыл». Не только потому, что я уже не студент, да и тогда им не был, а потому… Хотя бы потому, что это вовсе не смешно. Скорее больно. Я знаю цвет ее волос и глаз – они темные, знаю, что у нее тихий мягкий голос… Но я не помню этого! Мое знание – пустое и плоское, как выключенный экран телевизора: я не вижу того, что знаю. Но я узнаю ее, как только увижу. Если увижу.
Мы встретились. Наверное, иначе и быть не могло. Мы встретились, как два одиночества из песни. Мы были одни, мы стали вдвоем… Одиночество вдвоем? Пожалуй, это лучше назвать уединением. Или – отделенностью от всех. Любовь окружала нас, словно хрустальная стена, все то время, пока мы были вдвоем. Долгое время потом от других меня отделяли лишь воспоминания о ней. И – о моей Реке.
Так она представилась мне. Странное это имя – да и имя ли вообще? – удивительно подходило ей. Позже, в одном из своих ежедневников я наткнулся на запись: «Девушка по имени Река.» – и уверился в том, что хотя бы это не было бредом. Я тогда пытался вести дневник… Безуспешно, правда, и, по-моему, без толку. Разве что для того, чтобы когда-нибудь вспомнить? Если бы можно было вспомнить!… Или хотя бы – окончательно забыть…
Мы встретились 28-го февраля, а в последнюю неделю ноября того же года она исчезла. Ни объяснений, ни следов, даже записки не оставила. Я не мог ее найти – знал я тогда о ней столько же, сколько и сейчас. Я как-то пережил ту долгую зиму – надеясь на чудо и каждый день ожидая возвращения моей любимой. Закованная в лед наша река разделяла мою тоску: каждый раз, выходя из дома, я неизбежно оказывался на берегу. В один из дней, в самом конце зимы, я – словно в приступе лунатизма! – спустился с берега на лед и добрел почти до середины реки. Там меня и подобрали какие-то добрые люди и доставили в больницу. Я был без сознания и сколько провалялся на льду – понятия не имею. В больнице же пролежал почти два месяца – переохлаждение, потом – воспаление легких, да к тому же у меня были здорово обморожены руки: левая еще более-менее, а правую удалось сохранить буквально чудом. До сего дня мне приходится носить перчатки чуть ли не с октября по апрель, хотя это и мало помогает. Однако, руки мне спасли. А сам я каким-то образом потерял семь лет жизни.
Потерял? Или приобрел? Или в тогдашнем моем состоянии этот изощренный вариант бреда – вполне в порядке вещей? Ответа я не знаю до сих пор. Дело в том, что…
Я не знаю, можно ли рассказать об этом. «Можно» не в значении «стоит» или «разрешено», а в значении «возможно ли». Я не знаю, получится ли у меня, нет, не припомнить – через тридцать-то лет! – все подробности своих бредовых видений, а объяснить, пусть даже только себе самому, что именно заставляет меня до сих пор сомневаться. Смешно! до сих пор я стараюсь не слишком задумываться – а могло ли все это произойти на самом деле? Очень уж сильны аргументы «против»: во-первых, рук у меня до сих пор две, а во-вторых – железобетонное «так-не-бывает-потому-что-так-не-бывает». «За»?… Пожалуй, по количеству аргументов и больше, но по убедительности… Да, я никогда не интересовался фантастикой, а «сюжет» моего видения (пусть будет так, слово «бред» все-таки чересчур однозначно) вполне подошел бы к сериалу «Скользящие» – все эти множественные параллельные миры, альтернативная история и прочая мистика. Ну и что? Подсознание и не на такие шутки способно! Да, воспоминания о том, что я видел, долгое время оставались очень четкими и связными, но – опять-таки! – ну и что? Многие люди десятилетиями помнят свои сны! А я, к тому же, забыл самое важное для меня… Я забыл лицо Реки. Все, что мне осталось – лишь набор данностей: темные волосы, темные глаза, тихий мягкий голос. И еще – запись в ежедневнике, единственное подтверждение тому, что она, девушка по имени Река, все же существовала.
«За» есть еще кое-что. Достаточно убедительное «кое-что», но – даже это можно объяснить относительно реалистически. Дело в том, что семь лет – были ли они или только казались – не прошли для меня бесследно: я и сейчас выгляжу лет на пять (по лестным оценкам) или даже десять старше того возраста, что записан в паспорте. Хотя, наверное, для ровесников моего младшего сына нет особой разницы между шестьюдесятью двумя и семидесятью, но… А впрочем…
Впрочем, даже это обстоятельство не делает мои видения более реальными. Даже для меня самого – что уж говорить о других людях! Вот я и не говорю – никому. Тридцать с лишним лет. То, что было – в бреду или наяву – принадлежит только мне. Может быть, еще и ей. Реке.
Тогда, в последнюю неделю самой долгой зимы моей жизни, тогда я встретил ее. Существо не вполне человеческое, она была способна «проходить сквозь миры», и вместе мы покинули этот мир ради какого-то иного… Искали ли мы «лучшую долю», пресловутый «потерянный Рай»? Каким был смысл нашего путешествия? Не знаю. Она была рядом, мы были вместе – что еще нужно? Может, я, подобно всем старикам, идеализирую прошлое? А может, таково свойство всех видений, что посещают замерзающих? Но, так или иначе, те семь лет были словно медовый месяц… Хотя и закончилось все вынесением нам обоим (Реке и мне) смертного приговора. Вина тогда была только моя – я нарушил запрет… на изображение, что ли? Помню, нарисовал кого-то, но… Впрочем, это не важно. В итоге приговор изменили, ограничившись тем, что лишили меня правой руки. Вот так. Последнее, что я помню из своего видения – Переход, место вне времени и пространства, своего рода промежуток, «тамбур» между мирами, где нет ничего, кроме серебристого света. Мы вошли туда вдвоем,… а очнулся я в палате реанимации городской больницы.
С тех пор прошло тридцать лет. И все эти годы я – что? Жду? Надеюсь? Люблю? Ищу ее?… Нет, нет и нет, все эти годы, точнее, большую часть «всех этих лет» я живу совершенно обычной жизнью, как все. Моя жена ничуть не похожа на Реку, по крайней мере то, что я знаю о Реке, не совпадает: у моей жены серо-зеленые глаза, пепельно-русые волосы, яркий сильный голос. В этом году была наша серебряная свадьба… У нас двое детей – дочь и сын, ей 23, ему 19. В целом, моя жизнь вполне хороша – настолько, насколько может быть хороша обыкновенная жизнь обыкновенного человека. И только вёсны…
Да, только вёсны, только две или три недели в конце февраля – начале марта, когда от дельты реки приходит теплый сильный ветер, пахнущий морем, только тогда – каждый год, словно впервые – приходит вместе с ветром безумная надежда, бессмысленная, изводящая и – не отпускающая. Для нее не нужны никакие основания, кроме короткого как вскрик «а вдруг?!». А вдруг - что? Время повернется вспять? Вдруг судьба снова подарит мне встречу? Вдруг в толпе спешащих по своим делам людей я вновь увижу одинокую фигуру, отделенную от всех крылом весеннего ветра? Я не знаю. Я не знаю! Но знаю, что ничего не могу изменить. Вот уже тридцать лет.
Было время, когда я пытался бороться с этим наваждением, как с дурной привычкой. Я говорил себе, что мои поиски заведомо обречены на неудачу: ведь Река, если и младше меня, то всего на пару лет, а время не стоит на месте, и Река, конечно же, выглядит сейчас совершенно иначе – я просто не пойму, что это и есть она! Я говорил себе, что прошлое невозможно вернуть, тем более – такое прошлое, которое то ли было, то ли нет! Я говорил себе, что, даже если мы и встретимся, то уже все равно – мы так много времени провели вместе, что и говорить-то нам будет не о чем; что у меня налаженная жизнь, а встреча, если она и состоится, может только испортить все; что ничего, кроме разочарования меня не ждет, что… Я говорил, и говорил, и говорил, и убеждал себя, но все эти логические построения неизбежно смывало весенним ветром. И я, опять, как впервые, надеясь, уходил бродить по городу. Жена с этим мирится, как с безобидным чудачеством – ведь бывают всякие любители то в проруби плавать, то какие-то проросшие зерна есть, то что-то еще… Наверное, к этому же разряду она относит и мои ежевесенние прогулки…. Наверное. Мы как-то не обсуждали эту тему. А дети… Им-то какое дело? У них своя жизнь, в которой нет места чужим призрачным надеждам. Пусть даже и моим.
Раньше я звал ее. Но этой весной неожиданно поймал себя на том, что, меряя шагами улицы своего родного города, я прошу не «Появись!»,а «Отпусти меня…». Наверное, именно это и нужно мне – чтобы появилась и освободила меня, отняла или вернула те семь лет, то «небывшее былое»… Все, что нужно – вновь, хоть и через тридцать лет, но увидеть, просто увидеть Реку, чтобы наконец вспомнить и затем – забыть. Ну, пусть не забыть, но сделать наваждение – воспоминанием. Хоть чем-то реальным! Кто-то из моих детей однажды сказал, что лучший способ избавиться от вертящейся в голове навязчивой мелодии – прослушать ее от начала до конца. Жаль, я не могу воспользоваться этим советом! Или – не хочу? Впрочем, какая разница? Я знаю, почему сейчас рассуждаю так легко и логично вместо того, чтобы в очередной раз сорваться и убежать на поиски. И вовсе не из-за того, что для человека после шестидесяти «сорваться» и «убежать» уже сложно. Во-первых, не так уж и сложно, а во-вторых… Во-вторых, сейчас – осень. Вот и все причины.
Осень… Как странно приходит она в мой город! Стучит в дверь дождем в самом начале сентября, а потом, словно робкий гость, топчется у порога, не решаясь зайти. Стоит, накручивая на палец золотой локон, и вдруг оказывается, что она уже исподволь заполнила весь город без остатка. И небо уже не по летнему высоко, и золотистое свечение, что пронизывает листья, уже идет не только от солнца, и воздух пахнет иначе, особенно перед закатом – тогда яснее всего в нем чувствуешь горький пепел ноября, в который неизбежно превратится сияющая, будто костры, октябрьская листва… Осень. У нее даже имя – сладкое, терпкое, словно привядшее яблоко – ОСЕНЬ. В нее ушла моя Река. Навсегда? Не знаю. Как много я не знаю! Самый частый мой ответ на те вопросы, что я задаю самому себе. Осень… Двадцать пять дней до ноября – своеобразный отчет, но – что делать? я не люблю этот месяц. Вернее, не «не люблю», но… Не знаю. Словно не могу простить ему чего-то. Нет, даже не исчезновения Реки – точно так же я относился к нему и до этого. Правда, моя дочка родилась как раз в ноябре, но – в начале… В начале ноября мне еще верится в то, что весна будет. Позже, когда серое небо опускается на черные ветки, когда бесконечный дождь привязывает его к земле, а следом приходят ледяной ветер и мороз, еще бесснежный, еще не-живой, тогда я перестаю верить в весну. Тогда мне кажется, что весны больше не будет никогда. Никогда больше не будет весны для меня. Дочь говорит, что на ноябрь приходится больше всего смертей.
Не удивляюсь.
Нет, я пока ничем серьезным не болен. Вроде бы. Ну, кашляю, легкие надо бы проверить – с моим стажем курения хронический бронхит, конечно же, есть, но ведь он на то и хронический, чтобы обостряться время от времени. И все же, нет, нет никаких причин думать о смерти. Просто – двадцать пять дней до ноября… А, ладно! Завтра этим займусь. А сейчас я спать хочу.
***
Вот и опять – я не знаю. Не знаю, сплю ли я сейчас или нет. Скорее всего это – все-таки сон, иначе мне просто было бы не разглядеть: деревья в нашем дворе разрослись за те двадцать лет, что я живу здесь, и качели загораживает старая ива. Но сейчас я вижу – и мне все равно, вижу ли я то, что есть на самом деле, или просто смотрю сон. Мне все равно, потому что я вижу…
Река сидит на качелях. Моя Река, не постаревшая ни на день. Я узнал ее как только увидел и за секунду до того, как разглядел. Я вижу, и теперь я знаю, что такое – темный цвет ее волос. Это тени на песке в сияющий полдень, это капли дождя на ночном окне, это свет фонарей в тумане и ветка дерева, согретая солнцем… Я знаю, что темный цвет ее глаз неуловимо-переменчив, и не памятью, а чем-то иным узнаю в нем оттенки воды и ветра, отражение живого огня и матовые краски сумерек… И мелодия, оборвавшаяся тридцать лет назад, вновь звучит во мне.
- Я знал, что ты придешь, Река. Я все-таки знал, что ты – придешь.
В молчании ее улыбки я слышу ответ:
«Знать – мало, правда?»
- Да, конечно! Нужно верить, надеяться, так? Или просто - помнить?
Она опускает ресницы, разглядывает сухую ветку, что вертит в руках. Возвращая мне свой взгляд, Река откликается без слов:
«Вот теперь ты помнишь. И уже завтра я стану воспоминанием. Без горечи, без сожалений – просто нежным воспоминанием. Я, и все, что было.»
- Значит, это все-таки было, Река? Было – на самом деле?!
Она кивает и одновременно пожимает плечами:
«Было. И что с того?»
Прядь волос закрывает ее лицо, она поправляет их правой рукой. Слишком широкий рукав стекает к локтю, и я вижу на тонком предплечье длинный шрам – бледный, давний, но для меня новый.
- Что это? Этого не было!
«Не было. А теперь стало. Но не думай о нем, пусть это останется единственным отличием, хорошо? Я ведь по-прежнему люблю…»
- Кошек? И розы и сирень?
«И ветер, и тепло, и солнечную погоду…»
- …Грозу и туман…
«…смотреть в небо и танцевать в одиночестве…»
- …мосты и вокзалы…
«Тебя…»
- Не надо!
Я хочу сказать, что это было так давно, что наши жизни уже не могут, не должны соединяться, что она молода, а я почти старик, что я не в состоянии бросить всё и всех и уйти, что это будет не перемена, а измена, а я не хочу… Но Река, улыбаясь, прижимает палец к губам, и мои слова так и остаются несказанными. Не сказанными, но понятыми – потому что Река договаривает начатую фразу:
- Тебя я отпускаю.
Тихий мягкий голос. Тепло и прохлада, нежность, понимание, улыбка, прощение, прощанье – все это вместе и что-то еще живет в нем, в удивительном голосе Реки, и я чувствую слезы – ее? свои? какая разница… На мгновение дрожащая зыбкая пелена застилает мои глаза, а когда уходит, соленой капелькой скатываясь по щеке, я уже ничего не вижу. Только привычный двор, еще пустой в этот ранний час, и желто-зеленый водопад ивы, как прежде, скрывает старые качели. Я не вижу, но знаю – Реки уже нет там. Она пришла и ушла, во сне ли, наяву, но – она пришла и ушла. И – отпустила меня.
Осторожно, стараясь не шуметь, я выхожу из квартиры и спускаюсь во двор. Интересно, я что, надеюсь найти какие-то подтверждения, следы того, что Река на самом деле приходила?… Вряд ли. Зачем? Я помню – какие еще следы мне нужны? Но, тем не менее, я пересекаю двор и прохожу сквозь ветви ивы. Вот и качели – пустые и неподвижные. Ни следов на земле, ни даже оброненной ветки, что держала Река – ничего. Ну, ничего, ничего страшного, главное, что я увидел ее, и… И все же…
И все же что-то осталось здесь, запутавшись в осенней листве, задержалось на некоторое время – словно прощальный подарок. Запах, явственный запах весеннего ветра. Того самого, что пришел от дельты реки, от недальнего моря – тридцать лет назад, за день до весны.
…Она пришла вместе с ветром.
~ The End ~
(конец октября – 20.11 2000)
***
Возьми на память боль,
Возьми на память встречу,
Как тот последний вечер,
Идущий за тобой
Возьми моей души
Невидимое бремя,
Возьми на память время –
Не дай ему спешить
Но ты, за чей-то взгляд,
Не проданный, но – данный,
За тень улыбки странной –
Ты проклянешь стократ
Меня, а вслед за мной
Небывшее былое –
И доброе, и злое –
И заметешь золой…
(MFreddie, Волгоград, другая жизнь, 1998 год)
